В зените [Приглашение в зенит] - Георгий Гуревич

В—биототалист (я бы перевёл как психолог):

— Замечено было, что агрегат функционирует наилучшим образом в состоянии интересной деятельности. Получив интересующее его задание на составление алгоритма рассуждения, несмотря на неисправность, он провёл ночь без так называемого сна и наутро чувствовал себя превосходно. Поэтому я предлагаю подобрать увлекательные задачи на каждую ночь, и агрегату некогда будет думать о порче.

Рецепты явно противоречили друг другу, и мои целители сцепились в яростном споре. Девятинулевики опять завязались узлами, яростно бодая друг друга. Я смотрел на всю эту свалку равнодушно. Мне как-то было безразлично: умереть ли от удушья, от соляной кислоты, от переутомления или от снотворных.

— Я сложное существо, — пробовал я убеждать своих докторов.

И тут, объединившись, спорщики накинулись на меня:

— Как ты смеешь возражать девятинулевым? Ты же не биолог!

День спустя от своего постоянного куратора В я узнал, что, не сговорившись между собой, машины приняли решение проводить на мне опыты поочерёдно, в алфавитном порядке. Первым оказался Ва, ему предоставили возможность удушить меня в бескислородной атмосфере. Положение стало безнадёжным, и я решил, другого выхода не видя, добиться встречи с Аксиомом. Какой ни на есть, самовлюблённый маньяк, а все же живое существо. Должен понимать, что мне дышать надо хотя бы. И я объявил голодовку. Объяснил при этом чугуннолобым, они могли и не понять, что такое голодовка, что я прекращаю подачу материала для саморемонта и буду растворять сам себя, клеточка за клеточкой. И предложил им взвесить меня для убедительности. Цифрам они верили.

Только первые сутки голодовки не доставили мне больших мучений. Что-то я вспоминал, что-то записывал. К обеденному времени затревожился аппетит, но я перетерпел, а вместо ужина лёг спать пораньше. Но наутро я проснулся с голодной резью в желудке, ничего не мог уже записывать.

Воображение рисовало мне накрытые столы, витрины, прилавки, рестораны и закусочные во всех подробностях. Никогда не представлял, что в памяти моей хранится столько гастрономических образов. Мысленно я накрывал стол со всей тщательностью опытного официанта, я расставлял торчком салфетки, острые и насторожённые, как уши овчарки, я резал тонкими ломтиками глазчатый сыр и нежно-прозрачную ветчину, выравнивал в блюдечке янтарные зёрна красной икры. И, презрев деликатесы, зубами рвал с халы хрустящую корку, обсыпанную маком. Потом накрывал к обеду, раскладывал, резал… И для ужина расставлял салфетки, рвал хлеб, набивая рот… Нестерпимо!

Дня три терзали меня эти видения. Затем желудок отвык от пищи, мозг смирился с поражением, перестал будоражить меня. Пришли безразличие и вялая покорность: “Проиграл так проиграл. Когда-нибудь надо же помирать”.

На пятый день чугунные лбы наконец разобрались, чем мне грозит голодовка. Весы убедили их: исчезновение килограммов — арифметика. Они доложили по начальству и объявили тут же, что Аксиомы дающий согласен видеть меня.

И вот на плоском темени друга моего В, держась за его уши-антенны, я качу во дворец бога вычислительных машин. Малиновое солнце Эа устилает мой путь кумачом, смородиновые капли взлетают из каждой лужи. Слева остаётся завод-колыбель со взводами ног и взводами рук, приветствующих меня, высокого гостя Кибернетии. Мы огибаем ограду и устремляемся к приземистому зданию с множеством дверей, совсем непохожему на дворец, скорее напоминающему станционный пакгауз. Ко всем дверям его движутся машины: прыткие семинулевки, солидные восьминулевые, уже обременённые грузом знаний, и еле тащатся почтеннейшие девяти — и десятинулевства, волоча блоки со старческой своей памятью на прицепных платформах.

Смысл этого паломничества открылся мне в вестибюле дворца. Оказывается, машины приходили с отчётом; они сдавали добытые знания. В стенах имелись розетки, машины втыкали в них вилки, видимо, предоставляя свои блоки для списывания, что-то гудело, стрекотало, и над розеткой появлялась цифра с оценкой, обычно — 60—70. Вероятно, это были проценты новизны и добротности добытых знаний. Прилежные получали новый блок на миллион ячеек, прилаживали его к спине и отбывали. Тут же происходили и экзекуции. На моих глазах какого-то легкомысленного семинулевку-неудачника, получившего оценку 20, размонтировали, несмотря на жалобное верещание и посулы исправиться. Блоки его вынули, записи стёрли и передали отличившемуся самодовольному М (математику). Благодаря прибавке М сразу перешёл в девятинулевой разряд.

А я, глядя на всю эту кутерьму, волнуясь, тасовал в уме варианты убедительных речей. Я понимал, что времени для размышления у меня не будет. Увидев Аксиома, я должен мгновенно понять, с кем я имею дело, и выбрать самую действенную дипломатию.

Наконец дошла до меня очередь. Резкий свисток известил, что Он свободен, наверху над лестницей раздвинулись створки, громадные, как ворота гаража. Переступив порог, я увидел широкий коридор, вдоль которого за сеткой стояла стационарная вычислительная машина, собранная из стандартных блоков с квадратиками “дважды два” на каждом, с фотоглазами, со ртами-рупорами и с частоколом ушей. А под ушами бежала, мерцая, световая лента из нулей-нулей-нулей…

Длиннющий коридор тянулся бесконечно, исчезая в сумраке, и справа и слева. Я остановился в недоумении, не зная, куда повернуть, и тут рты-рупоры загудели разом:

— Ты хотел видеть меня, агрегат, сделанный из органиков. Смотри! Аксиом Великий перед тобой.

Рупоры говорили разом во всю длину коридора, и каждое слово дополнялось раскатистым эхом: “ом-ом-омммм… ий-ий-ийййй…”

“Боже мой! — подумал я. — Так это и есть Аксиом. Он — машина. Правду сказали мне восьминулевки: “Он создал нас по своему образу и подобию”. А я не поверил тогда”.

И припомнилось, что Гилик говорил мне перед вылетом. На Эаро-пе находился завод машин марки “Дважды два”. Видимо, среди них была и машина-память высокого класса с самопрограммированием. Подобным киберам всегда дают критерии: “Что есть хорошо и что есть плохо”. Помнить хорошо, забывать плохо, считать хорошо, ошибаться плохо… Эту машину тоже бросили за ненадобностью, однако не учли, что она была ещё и саморемонтирующаяся. И оставленная без присмотра, она починила себя, восстановила завод, наладила монтаж исследовательских машин “по своему образу и подобию”, всю эту бессмысленную возню по накоплению никому не нужных сведений.

— Кураторы доложили мне, что ты уклоняешься от исследования, — загудели рупоры.

Я подождал, пока эхо замерло в глубине коридоров.

— Ваши кураторы не понимают, как коротка жизнь человека. Мне пятьдесят два года. В среднем люди живут около семидесяти.